1) Нико­гда не счи­тай счаст­лив­цем того, кто зави­сит от сча­стья! Если он раду­ет­ся при­шед­ше­му извне, то выби­ра­ет хруп­кую опо­ру: при­ш­лая радость уйдет. Толь­ко рож­ден­ное из само­го себя надеж­но и проч­но, оно рас­тет и оста­ет­ся с нами до кон­ца; а про­чее, чем вос­хи­ща­ет­ся тол­па, - это бла­го на день. - Так что же, невоз­мож­но ни поль­зо­вать­ся им, ни наслаж­дать­ся? - Мож­но, кто спо­рит? - но так, чтобы оно зави­се­ло от нас, а не мы от него. ( 2) Все при­част­ное фор­туне и пло­до­нос­но, и при­ят­но, если вла­де­ю­щий им вла­де­ет и собою, не попав под власть сво­его досто­я­нья. Поэто­му, Луци­лий, оши­ба­ют­ся пола­гаю­щие, буд­то фор­ту­на может послать нам хоть что-нибудь хоро­шее или дур­ное: от нее - толь­ко пово­ды ко бла­гу или ко злу, нача­ла тех вещей, кото­рым мы сами даем хоро­ший или дур­ной исход. Ведь душа силь­нее фор­ту­ны: это она ведет все туда или сюда, она дела­ет свою жизнь бла­жен­ной или несчаст­ной. ( 3) Душа дур­ная все обо­ра­чи­ва­ет к худ­ше­му, даже то, что при­хо­дит под видом наи­луч­ше­го. Душа пря­мая и чуж­дая пор­чи исправ­ля­ет зло­вред­ность фор­ту­ны и зна­ни­ем смяг­ча­ет с трудом пере­но­си­мые тяготы; все при­ят­ное она встре­ча­ет скром­но и с бла­го­дар­но­стью, все непри­ят­ное - муже­ст­вен­но и со стой­ко­стью. Пусть чело­век будет разум­ным, пусть все дела­ет по зре­лом раз­мыш­ле­нье, пусть не берет­ся ни за что непо­силь­ное, - не полу­чит он это­го пол­но­го, избав­лен­но­го от всех угроз бла­га, если не будет заве­до­мо спо­ко­ен перед неве­до­мым. ( 4) Взгля­ни при­сталь­но хоть на дру­гих (ведь о чужом мы судим сво­бод­нее), хоть на себя, отбро­сив при­стра­стие, - и ты почув­ст­ву­ешь и при­зна­ешь: ни одна из этих желан­ных и высо­ко цени­мых вещей не будет на поль­зу, если ты не воору­жишь­ся про­тив непо­сто­ян­ства слу­чая и все­го того, что от слу­чая зави­сит, если сре­ди утрат не будешь повто­рять часто и не сетуя: « Боги ина­че суди­ли» . ( 5) Или даже - чтобы мне сде­лать этот стих еще муже­ст­вен­нее и спра­вед­ли­вее, чтобы ты мог луч­ше под­дер­жать им душу, - твер­ди каж­дый раз, когда что-нибудь про­изой­дет вопре­ки тво­им ожида­ньям: « Боги луч­ше суди­ли» . Кто так настро­ен, с тем ниче­го не слу­чит­ся. А настро­ит­ся так толь­ко тот, кто заду­ма­ет­ся об измен­чи­во­сти чело­ве­че­ских дел преж­де, чем почув­ст­ву­ет ее силу, кто, имея и детей, и жену, и богат­ство, зна­ет, что все это не будет непре­мен­но и все­гда при нем, и не станет несчаст­ным, если пере­станет ими вла­деть. ( 6) Все­гда в смя­те­нии душа, что тре­во­жит­ся за буду­щее, и до всех несча­стий несча­стен тот, кто забо­тит­ся, чтобы все, чем он наслаж­да­ет­ся, до кон­ца оста­лось при нем. Ни на час он не будет спо­ко­ен и в ожида­нии буду­ще­го поте­ря­ет нынеш­нее, чем мог бы наслаж­дать­ся, Ведь что жалеть о поте­рян­ной вещи , что боять­ся ее поте­рять - одно и то же.

Это не зна­чит, что я про­по­ве­дую тебе бес­печ­ность. ( 7) Что страш­но, то ста­рай­ся откло­нить; что рас­судок может пред­видеть, то ста­рай­ся пред­видеть; что гро­зит тебе уда­ром, ста­рай­ся заме­тить и пред­от­вра­тить, преж­де чем оно слу­чит­ся. В этом тебе нема­ло помо­жет спо­кой­ная уве­рен­ность и дух, зака­лен­ный и ко все­му вынос­ли­вый. Тот может огра­дить себя про­тив фор­ту­ны, кто спо­со­бен пере­не­сти все, что она пошлет; во вся­ком слу­чае спо­кой­ный дух ей не при­ве­сти в смя­те­ние. Есть ли что более жал­кое и глу­пое, чем боять­ся зара­нее? Что за безумье - пред­вос­хи­щать соб­ст­вен­ные несча­стья? ( 8) Я хочу поды­то­жить вкрат­це то, что думаю, и опи­сать тебе людей, что сами себе не дают покоя, сами себе в тягость: они так же нестой­ки в беде, как и до нее. Кто стра­да­ет рань­ше, чем нуж­но, тот стра­да­ет боль­ше, чем нуж­но. Одна и та же сла­бость не дает ему ни пра­виль­но оце­нить боль, ни ждать ее. Одно и то же незна­нье меры велит ему вооб­ра­жать свое сча­стье веч­ным, а свое досто­я­нье не толь­ко не убы­ваю­щим, но и все воз­рас­таю­щим, и сулить себе неиз­мен­ность всех слу­чай­ных пре­иму­ществ, забыв о том махо­вом коле­се, кото­рое пере­во­ра­чи­ва­ет все чело­ве­че­ское. ( 9) Пото­му-то кажут­ся мне заме­ча­тель­ны­ми сло­ва Мет­ро­до­ра в том пись­ме, где он обра­ща­ет­ся к сест­ре, поте­ряв­шей сына - юно­шу высо­ко­го даро­ва­ния: « Вся­кое бла­го смерт­ных смерт­но!» Он гово­рит о тех бла­гах, кото­рые всех манят, пото­му что под­лин­ные бла­га - муд­рость и доб­ро­де­тель - не уми­ра­ют, они неиз­мен­ны и посто­ян­ны. В уде­ле смерт­но­го толь­ко они бес­смерт­ны. ( 10) Впро­чем, люди так бес­стыд­ны, до того забы­ва­ют, куда они идут, куда вле­чет их каж­дый день, что, обре­чен­ные одна­жды поте­рять все, удив­ля­ют­ся вся­кой поте­ре. То, на чем ты пишешь­ся хозя­и­ном, при тебе, но не твое: кто сам непро­чен, у того нет ниче­го проч­но­го, кто сам хру­пок, у того нет ниче­го веч­но­го и непо­беди­мо­го. Гиб­нуть и терять оди­на­ко­во неиз­беж­но, и, поняв это, мы най­дем уте­ше­нье и спо­кой­но будем терять теря­е­мое неиз­беж­но.

( 11) Но в чем же нам най­ти помощь про­тив этих потерь? В том, чтобы хра­нить утра­чен­ное в памя­ти, не допус­кать, чтобы вме­сте с ним канул и тот плод, кото­рый оно нам при­нес­ло. Чем мы вла­де­ем, то мож­но отнять; чем мы вла­де­ли, того не отни­мешь. Верх небла­го­дар­но­сти - не чув­ст­во­вать себя обя­зан­ным за то, что одна­жды полу­чил, хотя потом и утра­тил. Слу­чай отни­ма­ет вещь, но остав­ля­ет пло­ды обла­да­нья ею, кото­рые мы теря­ем сами, вопре­ки спра­вед­ли­во­сти сожа­лея об отня­том.

( 12) Ска­жи себе: « Из того, что кажет­ся страш­ным, все мож­но одо­леть. Мно­гие побеж­да­ли что-нибудь одно: Муций - огонь, Регул - крест, Сократ-яд, Рути­лий - ссыл­ку, Катон - смерть от меча; и мы что-нибудь да победим! ( 13) Опять-таки мно­гие пре­зре­ли то, что види­мо­стью сча­стья манит тол­пу. Фаб­ри­ций , будучи пол­ко­вод­цем, отверг богат­ства, будучи цен­зо­ром, осудил их. Тубе­рон счел бед­ность достой­ной и себя, и Капи­то­лия, когда, рас­ста­вив на все­на­род­ном пиру гли­ня­ную посу­ду, пока­зал, как чело­век дол­жен доволь­ст­во­вать­ся тем, что и богам годит­ся. Отец Секс­тий отка­зал­ся от почет­ных долж­но­стей: рож­ден­ный, чтобы пра­вить государ­ст­вом, он не при­нял от боже­ст­вен­но­го Юлия тоги с широ­кой кай­мой, ибо пони­мал: все, что дано, может быть отня­то. Так посту­пим и мы хоть в чем-нибудь муже­ст­вен­но! Попа­дем и мы в чис­ло при­ме­ров! ( 14) Отче­го мы сла­бе­ем? Отче­го теря­ем надеж­ду? Что мог­ло слу­чить­ся преж­де, то может и сей­час. Толь­ко очи­стим душу и будем сле­до­вать при­ро­де, пото­му что отсту­пив­ший от нее обре­чен жела­ньям, стра­ху и раб­ству у вещей слу­чай­ных. Мож­но еще вер­нуть­ся на пра­виль­ный путь, мож­но все вос­ста­но­вить. Сде­ла­ем это, чтобы пере­но­сить боль, когда она охва­тит тело, и ска­зать фор­туне: ты име­ешь дело с муж­чи­ной; хочешь победить - поищи дру­го­го! »

( 15) Таки­ми или подоб­ны­ми реча­ми ути­ша­ет­ся боль язвы, - хоть я и желаю ему, чтобы она облег­чи­лась, или была изле­че­на, или хотя бы оста­лась такою же и ста­ре­ла с ним. Впро­чем, за него я спо­ко­ен; это нам гро­зит урон, у нас будет отнят заме­ча­тель­ный ста­рик. Сам он уже сыт жиз­нью, а если и жела­ет ее про­дле­нья, то не ради себя, а ради тех, кому он поле­зен. Так что, оста­ва­ясь жить, он явля­ет свою щед­рость. ( 16) Дру­гой бы поло­жил конец этим мукам, а он счи­та­ет оди­на­ко­во постыд­ным бежать и от смер­ти, и от жиз­ни. - « Так что же, если обсто­я­тель­ства его убедят, неуже­ли он не уйдет?» - А поче­му ему не уйти, если никто уже не смо­жет при­бег­нуть к нему? если ему не о чем будет забо­тить­ся, кро­ме сво­ей боли? ( 17) Вот что зна­чит, Луци­лий, учить­ся фило­со­фии у жиз­ни, упраж­нять­ся в ней, видя перед собою истин­ный при­мер: разум­но­го чело­ве­ка, его муже­ство перед лицом под­сту­паю­щей смер­ти, сре­ди гне­ту­щих болей. Кто дела­ет, как долж­но, у того и учись, как долж­но делать. До сих пор мы при­во­ди­ли дово­ды: может ли кто-нибудь про­ти­вить­ся боли, сло­мит ли при­бли­жаю­ща­я­ся смерть даже вели­кие души. ( 18) Но к чему сло­ва? Взгля­нем воочию! Ему не смерть дает муже­ство сопро­тив­лять­ся боли и не боль - сопро­тив­лять­ся смер­ти. Он про­ти­вит­ся и той, и дру­гой, пола­га­ясь толь­ко на себя. Он стра­да­ет тер­пе­ли­во не в надеж­де смер­ти и с охотой уми­ра­ет не пото­му, что ему нев­тер­пеж стра­да­нья. Стра­да­нья он тер­пит, смер­ти ждет. Будь здо­ров.

Как хорошо было бы некоторым уехать подальше от себя! А не то они сами себя теребят, портят, пугают. Что пользы пересекать моря и менять города? Если хочешь бежать от того, что не дает тебе покоя, другим должно быть не место а ты. Представь себе, что ты приехал в Афины, приехал на Родос; выбирай какую угодно страну; разве важно, какие в ней нравы? Ведь твои-то нравы – с тобою!

Ты считаешь богатства благом; стало быть, тебе будет мучительна бедность и – самое печальное! – бедность мнимая: ведь ты, хоть имеешь много, будешь воображать, будто тебе не хватает ровно столько, на сколько превзошел тебя имеющий больше. Ты считаешь благом почести: так тебе будет плохо от того, что такой-то стал консулом, а такой-то – даже во второй раз; ты будешь завидовать всякому, чье имя чаще попадается в годовых списках. И честолюбие настолько лишит тебя разума, что при виде одного обогнавшего ты забудешь обо всех, кого оставил позади.

Чем может помочь странствие само по себе? Оно не умерит страсти к наслажденьям, не обуздает алчности, не утишит гневливости, не отразит неукротимого натиска любви, не избавит душу от других зол, не прояснит суждений, заблуждений не рассеет, – разве что на короткое время займет тебя новизной, как мальчика, который дивится невиданному.

В остальном же езда только усиливает непостоянство духа, когда он нездоров, делает его еще легкомысленней и беспокойней. Те, кто жадно стремился в иные места, покидают их еще более жадно, перелетают как птицы, уезжают быстрей, чем приехали.

В ученых занятиях, в общении с чиноначальниками мудрости должны мы проводить время, чтобы усвоить исследованное, исследовать неоткрытое. Так нуждающаяся в искуплении душа отпускается на свободу из жалкого рабства. А пока ты не знаешь, от чего бежать, к чему стремиться, что необходимо, что не нужно, что справедливо и что честно, будешь ты не путешествовать, а блуждать.

Никакой пользы не даст тебе эта езда: ты ведь будешь путешествовать вместе со своими страстями, и твои беды от тебя не отстанут. Если бы только не отстали? Тогда они были бы еще далеко: а так они не с тобою, а в тебе и, значит, везде будут томить тебя и мучить одинаковыми неприятностями. Больному следует искать не новых мест, а лекарства.

Человек сломал бедро, подвернул сустав: не в повозку и не на корабль должен он садиться, но позвать врача, чтобы тот срастил сломанную кость, вправил вывих. Так неужели, по-твоему, можно вылечить переменою мест душу, сломанную и вывихнутую во многих местах? Слишком силен этот недуг, чтобы лечить его прогулками в носилках.

Путешествие никого не сделает ни врачом, ни оратором; местность не учит никакому искусству; так неужели мудрости, которая превыше всего, можно набраться по дороге? Поверь мне, нет дороги, которая уведет тебя прочь от влечений, от гнева, от страха, – а будь такая дорога, весь род человеческий пустился бы по ней сомкнутым строем. Все эти недуги будут томить тебя и иссушать в странствиях по морям и по суше, пока ты будешь носить в себе их причины.

P.S. Кстати, Сенека у меня - из давно и особо любимых, ага. "Нравственные письма к Луцилию" - читать и перечитывать.

ПИСЬМО СІІІ

Сенека приветствует своего Луцилию!

Почему так смущаешься тем, что случайно может тебе случиться, а может и не случиться? Имею в виду пожар, падение дома и все остальное, что выпадает нам на долю, но не подстерегает нас. Скорее будь осмотрительным и всячески оберігайся того, что выслеживает нас, хочет поймать в ловушку. Оказаться среди обломков корабля на море, перевернуться вместе с повозом - все это, хоть и тяжелые, но далеко не ежедневные случаи, а вот человек человеку грозит ежедневно. Против этой опасности вооружайся, с нее не спускай сторожкого глаза! Ведь не бывает беды, которая случалась чаще, держалась бы жестче, подкрадывалась бы улесливіше. Буря, прежде чем ударить, угрожает громом; здание, перед тем, как рухнуть, трещит; пожар предвещает дым. Напасть же, которая идет от человека,- внезапная, и, чем ближе она подступает, то усерднее скрывается. Ошибаешься, доверяя выразительные лица встречных: с виду они люди, с нрава - звери; разница разве в том, что со зверем опасно встретиться с глазу на глаз; кого же он оставит, того уже не ищет, потому что только необходимость побуждает его наносить вред. Зверя гонит к нападению или голод, или страх. Человек же убивает человека ради удовольствия.

И все же об опасности, которая грозит тебе со стороны человека, думай так, чтобы не забывать и о долге человека. На кого-то одного смотри, чтобы он тебе не повредил, а на второго - чтобы ты ему не повредил. Радуйся с чужих успехов, співчувай неудачам и помни, чем ты должен помочь другим людям, а чего должен избегать. Чем воспользуешься, когда будешь жить в такой способ? Хотя все равно смогут тебе повредить, но обмануть не смогут. А тем временем, насколько возможность, ищи убежища в философии. Она примет тебя в свое лоно, в ее святыни будешь или безопасный, или безопаснее. Сталкиваются между собой только те, кто проходжається одной и той же дорогой. Но и самой философией ты не должен хвастаться; для многих, кто пользовался ею слишком вызывающе и самоуверенно, она стала причиной опасности. Пусть она избавит пороков тебе, а не кому-то другому упрекает его пороками; пусть не пренебрегает общепринятыми обычаями; пусть не делает вид, что осуждает все то, от чего сама удерживается. Можно быть мудрым, не напускаючи на себя спеси, не навлекая зависти.

Луций Анней Сенека — римский философ-стоик, поэт и государственный деятель. Воспитатель Нерона и один из крупнейших представителей стоицизма. Сын Луция Сенеки Старшего (выдающегося ритора и историка) и Гельвии. Младший брат Юния Галлиона. Принадлежал к сословию всадников.

Счастливей всех тот, кто без тревоги ждет завтрашнего дня: он уверен, что принадлежит сам себе.

Большинство людей сердятся из-за обид, которые они сами сочинили, придавая глубокий смысл пустякам…

Когда человек не знает, к какой пристани он держит путь, для него ни один ветер не будет попутным.

Самый сильный тот, у кого есть сила управлять самим собой.

Чаще пользуйся ушами, чем языком.

Как басня, так и жизнь цениться не за длину, но за содержание.

Перенеси с достоинством то, что изменить не можешь.

Работать нужно с умом, а не до ночи!

Золотая узда не сделает клячу рысаком.

Желающего идти судьба ведет, не желающего - влачит…

Нет ненависти пагубнее той, что рождена стыдом за неоплаченное благодеяние.

Тот, кто делает добро другому, делает добро самому себе…

Жизнь, как пьеса в театре: важно не то, сколько она длится, а как хорошо она сыграна.

И после плохого урожая нужно сеять.

Люди грядущего поколения будут знать многое, неизвестное нам, и многое останется неизвестным для тех, кто будет жить, когда изгладится всякая память о нас. Мир не стоит ломаного гроша, если в нем когда-нибудь не останется ничего непонятного.

Одно зеркало важнее целой галереи предков.

Цезарю многое непозволительно именно потому, что ему дозволено всё.

Пока мы откладываем жизнь, она проходит.

Не все убелённые сединами и покрытые морщинами жили долго. Многие только были долго.

Если вы желаете больше, чем имеете, то должны знать, что имеете больше, чем заслуживаете…

ГЛАВА VIII

Процесс Сциллия. – Упреки Сенеке в его богатстве. – Послания к Галлиону “О счастливой жизни” и к Серену “О неуязвимости мудреца”. – Трактат “О благодеяниях”. – Взгляды Сенеки на рабов

Громадное богатство Сенеки и неослабевающая к нему милость Нерона, естественно, вызывали к философу зависть. Один из завистников выступил против него даже с публичными обвинениями. Это был некто Сциллий, взявшийся обвинять философа, неизвестно, по собственной инициативе или по тайному уговору с кем-либо из более влиятельных лиц партии, противной Сенеке. Прошлое Сциллия было весьма сомнительным. Еще в царствование Тиберия он был изгнан из Рима за лихоимство в судебном процессе, совершенное им в качестве квестора. Позднее, в царствование Клавдия, вернувшись в Рим, он составил себе громадное состояние, занимаясь доносами, совершаемыми им как по собственному почину, так и по поручению Мессалины. Своими доносами Сциллий погубил немало знатных римлян.

Когда при Нероне был восстановлен закон Цинция, запрещавший даже адвокатам принимать денежное вознаграждение от тяжущихся, и Сциллий был привлечен к ответственности в нарушении этого закона, он, взамен оправданий, обрушился с обвинениями в адрес Сенеки. По словам Сциллия, Сенека преследовал всех друзей Клавдия, чтобы тем самым отомстить за свое изгнание. Пустота занятий Сенеки и его старания выдвигать на сцену молодежь вели к тому, что забывались немногие представители настоящего ораторского искусства. Он, Сциллий, действительно был квестором Германика, Сенека же внес растление в нравы семейства этого великого человека. Неужели получение благодарности за ведение процесса – большее преступление, чем обольщение знатных дам Рима? И какой философией, какой мудростью, какими заслугами сам Сенека в течение четырех лет милостей Цезаря составил себе состояние в триста миллионов сестерциев? Сенека присвоил завещания римских граждан и имения богачей, умерших без наследников. Италия и провинция обременены его поборами. Он же, Сциллий, владеет весьма умеренным состоянием, и все готов перенести скорее, чем подчиняться какому-то выскочке.

Сочинения философа дают лучший ответ на клевету Сциллия, в которой наиболее существенным является обвинение Сенеки в алчности. Однако и это обвинение не выдерживает критики. Действительно, Сенека пускал свои деньги в рост. Дион Кассий упоминает даже как об одной из причин восстания британцев в 61 году (спустя два года после процесса Сциллия) то, что Сенека, ссудивший свои деньги британцам, сразу потребовал обратно всю сумму долга. Весьма вероятно, что Сенека и сделал это именно вследствие обвинений Сциллия, не желая, чтобы даже тень любостяжания лежала на его поступках. Но неужели можно вменять в преступление человеку то, что он не оставляет лежать свой капитал мертвым? Что же касается источников богатства Сенеки, то оно составилось исключительно подарками Нерона.

Император был очень щедр на подарки, в особенности по отношению к своему прежнему воспитателю, а при деспотизме Нерона не принимать эти подарки было невозможно. Тацит упоминает, что после убийства Британника Нерон разделил имения принца между своими приближенными; в их числе, очевидно, был и Сенека. Такого рода подарки приходилось принимать поневоле. В своем трактате “О благодеяниях” Сенека прямо говорит: “Не всегда можно отказываться; иногда бываешь вынужден принять подарок: какой-нибудь мрачный, жестокий тиран может принять отказ за личное оскорбление”.

Обвинение Сциллия весьма возмутило и сенат, и самого Нерона. Император велел ускорить решение по делу Сциллия. С этой целью против клеветника выставили обвинение в доносах на многих знатных римлян, результатом которых была смерть обвиненных. Сциллий ссылался на то, что все эти доносы были совершены им по приказанию Клавдия; но Нерон заставил его молчать, сказав, что у него есть доказательства того, что Клавдий никого не преследовал сам. Тогда Сциллий сослался на Мессалину; но и это не помогло. Отчего же, в самом деле, эта женщина выбрала орудием своих интриг именно Сциллия? Общий голос требовал наказания клеветника, и Сциллий был приговорен к лишению части своего имущества и ссылке на Балеарские острова.

Процесс Сциллия произвел, однако, неблагоприятное впечатление на друзей и родных Сенеки. Отовсюду посыпались к нему запросы о степени справедливости обвинений Сциллия. Сенеке пришлось оправдываться. В трактате “О благодеяниях”, который писался как раз в год процесса Сциллия, во многих местах можно видеть оправдания философа. Но всего полнее он изложил свою апологию в письме к старшему брату, Галлиону, озаглавленном “О счастливой жизни”.

“Мне говорят, – пишет он между прочим, – что моя жизнь не согласована с моим учением. В этом в свое время упрекали и Платона, и Эпикура, и Зенона. Все философы говорят не о том, как они сами живут, но как надо жить. Я говорю о добродетели, а не о себе, и веду борьбу с пороками, в том числе и со своими собственными: когда смогу, буду жить, как должно. Ведь если бы я жил вполне согласно моему учению, кто бы был счастливее меня; но и теперь нет оснований презирать меня за хорошую речь и за сердце, полное чистыми помыслами… Про меня говорят: “Почему он, любя философию, остается богатым? Почему учит, что следует презирать богатства, а сам их накапливает? Презирает жизнь и живет? Презирает болезни и, между тем, очень заботится о сохранении здоровья? Называет изгнание пустяком, однако, если только ему удастся, состарится и умрет на родине?” Но я говорю, что это следует презирать не с тем, чтобы отказаться от всего этого, но чтобы не беспокоиться об этом. Марк Катон, хваля век первобытной бедности, владел состоянием в четыреста миллионов сестерциев (17,5 млн. рублей золотом) и, если бы представился случай еще приумножить свое состояние, не упустил бы его. Мудрец не любит богатства, но предпочитает его бедности; он собирает его не в своей душе, но в своем доме…”. “За что обрекать мудрость на нищету? Мудрец может иметь состояние, но оно не должно быть отнято с пролитием крови ближнего, не должно быть захвачено коварством или грязными процессами. Наконец мудрец лучше других распорядится богатством. Мудрый владеет богатством; невежда же сам во власти его. Мудрый дает богатству полезное назначение, наконец, раздает его. Раздает? Но к чему преждевременно протягивать руки? Мудрый раздает его только добрым”. Отвечая клеветникам, Сенека ставит себя на место Сократа, осмеиваемого Аристофаном. “Он стоит (среди порицателей), как скала, окруженная разъяренными волнами. Яритесь, волны! Он победит вас своим равнодушием. Нападающий на того, кто крепок и возвышен, причиняет боль только самому себе. Вам нравится находить чужие недостатки? Вы считаете чужие царапины, хотя сами сплошь изъедены язвами? Что ж! Указывайте родимые пятна на прекраснейшем теле, а сами оставайтесь покрытыми чесоткой. Упрекайте Платона за то, что он искал денег, Аристотеля за то, что он их принимал! Но… как бы вы были счастливы, если бы вам удалось сравняться с ними, хотя бы в их недостатках!”

В послании к Серену Сенека рассматривает, в какой степени может быть оскорбительна для него клевета Сциллия. Философ доказывает своему другу, что мудреца нельзя ни обидеть, ни оскорбить. “Если кто захочет обидеть мудреца и сделает к тому попытку, то все же обида не коснется мудрого. Обида имеет целью причинить зло; но в мудрости нет места злу, ибо для нее зло только в пороке, а порок не может быть там, где обитает добродетель”. Еще менее доступен мудрец для оскорбления. “Насмешки и дерзости, которые говорят дети своему наставнику, никто не считает за оскорбления, но за шалости. Мудрец же относится ко всем людям, как мы относимся к детям”. Эти основные положения развиты в послании к Серену с обычным для Сенеки остроумием.

Самым крупным произведением Сенеки в этот период, несомненно, должен считаться его большой трактат “О благодеяниях”, посвященный Эбуцию Либералису. В трактате этом рассматриваются различные вопросы о том, как следует принимать и как оказывать благодеяния, начиная с самых мелких подарков. В главе о подарках мы видим даже светского человека, – так остроумно и с таким тактом говорит Сенека о выборе различных подарков, сообразно отношениям и состоянию обменивающихся ими. Из этой главы лица, желающие сделать подарки своим друзьям, еще и сегодня могут почерпнуть общие указания.

Замечательны мысли Сенеки о благодарности как о чувстве, которого нельзя требовать насильно. Сенека учит, что не следует оказывать благодеяния, рассчитывая на благодарность, но что следует их оказывать вполне бескорыстно. Точно так же не следует придавать особого значения нравственным качествам лиц, которым благодетельствуешь: “Дурные люди всегда будут, и отказываться ради них от добродетели не следует”. Все эти мысли, ставшие теперь ходячими фразами, в то время отличались совершенной новизною, и распространение их в обществе естественно подготавливало древний Рим к принятию учения Христа.

Но всего замечательнее мысли Сенеки о том, можно ли считать благодеяние, оказанное рабом, за благодеяние. “Многие мыслители различают благодеяние, долг и обязанность; под благодеянием они разумеют то, что дает посторонний, то есть такой человек, которого нельзя было бы упрекнуть, если бы он его не оказал; под долгом – то, что исполняют близкие родные, жена, дети, которые в таких случаях повинуются призыву нравственного долга; под обязанностью то, – что дают рабы, которые всецело принадлежат господину”. “Прежде всего, – замечает Сенека, – тот, кто не допускает, чтобы раб мог оказать благодеяние, не признает прав человека. Ибо дело не в том, каково чье-либо общественное положение, но какова нравственная ценность. Раб может быть верен, может быть храбр, может быть великодушен; следовательно, может и оказывать благодеяния, ибо это тоже относится к области добродетели. Рабы до такой степени могут благодетельствовать господам, что последние часто живут их благодеяниями”. Несколько ниже Сенека высказывает еще более смелые для того времени мысли: “Заблуждается тот, кто думает, что рабство захватывает всего человека: лучшая часть его изъята от рабства. Только тело предано и подчинено господину; душа же свободна. Она до того свободна, что не может быть удержана даже ее телесной темницей. Судьба предала господину тело: его он покупает и продает; душа же не может быть отдана в рабство. Итак, господин может принимать благодеяния от раба, как и всякий человек от человека… Почему бы личность человека умаляла значение его поступка, а не поступок облагораживал того, кто его совершил? У всех людей одно происхождение, и все одинаково благородны, поскольку одарены справедливостью и склонностью к хорошим поступкам. Тот, кто выставляет в атриуме статуи предков и выписывает их имена на преддвериях храма, только более известен, а не более благороден, у всех один отец – мир, хотя одни с самого рождения обречены на славную, другие – на безвестную жизнь”. Так учил и писал Сенека задолго до водворения христианства в Римской империи. Неудивительно, что почитатели философа хотели в нем видеть тайного христианина и приписывали ему переписку с апостолом Павлом. Значение гуманных воззрений Сенеки высоко ставится даже самыми ярыми его противниками.

ГЛАВА IX

Смерть Агриппины. – Участие Сенеки. – Просьба об отставке. – Донос Романа. – Пожар в Риме. – Попытка отравить Сенеку. – Сто третье письмо к Луцилию

Вскоре после процесса Сциллия началось роковое для Нерона знакомство с Поппеей Сабиной. С этого же дня началось и постепенное падение Сенеки. Старый философ не мог конкурировать во влиянии на императора с молодой и красивой куртизанкой. Но резким переломом, ускорившим окончательное падение философа, является смерть Агриппины, в убийстве которой Нероном играл видную роль и сам Сенека.

Когда план Аницета умертвить Агриппину на распадающемся среди моря корабле не удался, и Агриппина, спасшись от крушения, послала сообщить о своем спасении Нерону в Байи, тот страшно испугался. Нерон ждал, что Агриппина поднимет сенат и войска, объявив всюду о покушении сына на ее жизнь, и кричал, что он погиб, если Сенека и Бурр не придумают чего-либо для его спасения. Тотчас послали за ними и объявили им положение дел. Оба были так поражены случившимся, что долго хранили молчание, не решаясь взглянуть друг на друга. Для всех было ясно, что один из двоих, Нерон или Агриппина, должен погибнуть, но никому не хотелось быть советником в матереубийстве. Наконец Сенека решился поднять глаза на Бурра и спросил его, не распорядится ли он убийством Агриппины через преторианцев? Но Бурр отвечал, что преторианцы слишком привязаны к ее дому, чтут память Германика и не решатся тронуть его дочь; но что Аницет должен выполнить свое обещание. Последний, не колеблясь ни минуты, принял все на себя, и спустя несколько часов Агриппина была убита.

Но роль Сенеки не могла ограничиться этим. Следовало оправдать императора в глазах народа. Нерон удалился в Неаполь и послал оттуда в сенат письмо, написанное Сенекой, в котором обвинял Агриппину в покушении убить его и объяснял, что, когда покушение это не удалось, она сама лишила себя жизни. Далее следовали недостойная клевета на Агриппину. Говорилось, что она хотела захватить власть в свои руки и повелевать войсками. Не достигнув этого, она вооружала императора против самых знатных из граждан. Намекалось также, что и злодеяния, совершенные в царствование Клавдия, были совершены не без ее участия. Словом, в письме этом Сенека старался убедить, что смерть Агриппины была благополучием для государства. Однако, как ни ненавидели Агриппину, письмо это возмутило большинство римлян. Их ропот был направлен именно против Сенеки, так как замечает Тацит, к преступлениям самого Нерона уже привыкли.

Обстоятельства же дела были таковы, что приходилось выбирать между Агриппиной и Нероном, и это отлично понимал Сенека. Предпочесть Нерона было много причин. Как ни плох был Нерон, все же было лучше иметь императором его, чем женщину с ненасытным честолюбием, разнузданными страстями и без всякого стыда. Сверх того, Сенека был искренне предан Нерону. Сенека обладал мягким, привязчивым сердцем и за двенадцать лет неразлучной жизни с Нероном в качестве наставника успел искренне привязаться к своему воспитаннику и, хоть был о нем дурного мнения, любил его. Решимость Сенеки посоветовать совершить убийство скорее свидетельствует о его нравственной смелости, с какою он принимал на себя совет совершить то, что все равно было неизбежно. Посмертная клевета на Агриппину также была неизбежна, чтобы предотвратить народное движение.

Тем не менее, убийство Агриппины сильно потрясло философа. С этого времени светлый тон покидает его сочинения, и в них все чаще и чаще начинает звучать струна разочарования, которая к концу жизни, как мы увидим, доходит до резкого пессимизма. Вместе с тем Сенека начал мало-помалу удаляться от двора, тем более, что поведение императора не могло вызывать сочувствие, а влияние Сенеки на него ослабевало. Нерон стал выступать публично в роли певца и наездника, что, по тогдашним понятиям, было весьма неприлично. Дион Кассий, а с его слов и немецкие историки, рассказывают, что, когда Нерон выступал таким образом перед публикой, Сенека и Бурр должны были собирать толпу клакеров и, поднимая платья и начиная рукоплескать, подавали знак к овациям. Однако такой рассказ находится в полном противоречии как с тем, что рассказывают Тацит и Светоний, так и с общим характером Сенеки. Отрицать же достоверность показаний Тацита только оттого, что источником при составлении его “Анналов” служили записки одного из знакомых и друзей Сенеки, а источники Диона Кассия неизвестны, вряд ли имеет основание. Тацит рассказывает, что Сенека возбуждал неудовольствие Нерона, открыто порицая выступление императора на подмостках, и сам стал чаще писать стихи, как бы для того, чтобы указать Нерону, какого рода литературные произведения могут быть приличны государственному мужу. С другой стороны, в сочинениях Сенеки постоянно встречается крайне несочувственное отношение к театру, не только к гладиаторским боям, которые он называет варварством и убийством, но и к трагедии и комедии. Сам тон, которым говорит Сенека о театре, раздраженный, а его собственные трагедии с умыслом написаны так, чтобы их совсем нельзя было ставить на сцене.

Смерть Бурра, последовавшая в 61 году, возвестила окончательное падение Сенеки. Предполагали, что Бурр умер от отравы, посланной ему Нероном. В лице Бурра Сенека лишился последнего своего сотоварища и единомышленника при дворе, и ненавидевшая философа партия подняла голос. Наушники стали клеветать Нерону на Сенеку. Философа обвиняли в том, что он накоплял богатства, ища популярности в народе, что он хотел превзойти самого императора великолепием своих вилл и садов, уверяли, что Сенека имел претензию быть единственным красноречивым оратором своего века, что он стал чаще писать стихи с тех пор, как Нерон предался этому занятию, что Сенека – постоянный враг всяких развлечений цезаря, причем не только отрицает заслуги его в укрощении лошадей, но и смеется над его пением. Сенека хочет уверить, что все хорошие акты царствования принадлежат ему, а между тем Нерон уже не ребенок, и пора ему освободиться из-под надзора педантичного наставника.

Когда Сенеку предупредили об этой клевете и философ заметил охлаждение к себе со стороны Нерона, он попросил аудиенции у императора и, по словам Тацита, сказал ему приблизительно следующее: “Уже четырнадцать лет, цезарь, как я нахожусь при тебе, и уже восьмой год, как ты царствуешь. За это время ты награждал меня столькими почестями и подарками, что они могут назваться безграничными. Сошлюсь на примеры великих императоров, которые были до тебя. Твой прадед Август позволил Агриппе удалиться в Митилены и предоставил Меценату жить в Риме как частному лицу. Один из этих мужей был товарищем Августа на войне, другой помогал ему в управлении государством; оба они получили вознаграждение за свои заслуги. Я, со своей стороны, принес тебе лишь плод моих занятий в тиши уединения, и на них-то выпала славная доля принять участие в образовании твоей юности. Ты за это наградил меня таким богатством, что часто я говорю сам с собой: “Я ли, скромный римский всадник и провинциал по месту рождения, должен считать себя между влиятельнейшими гражданами Рима? Где тот разум, который советовал мне довольствоваться малым? В каких садах я гуляю, какие у меня роскошные виллы, какие обширные поля и какие громадные доходы!” Только одним могу я оправдываться, что я не должен был мешать проявлениям твоей щедрости. Но мы оба достигли предела: ты дал мне столько, сколько может дать цезарь своему другу, и я получил, сколько только может получить друг от своего цезаря. Такое богатство возбуждает зависть; зависть, конечно, как и все смертное, не опасна тебе, но для меня она тяжела, и мне надо подумать о себе. Как усталый путник или воин просит подкрепления, так и я на этом жизненном пути оказываюсь неспособным вынести бремя мелких забот о моем богатстве и прошу твоей помощи. Прими его обратно и прикажи управлять им своим чиновникам. Не обращаясь к бедности, я хочу только отказаться от избытка богатства, который обременяет меня, а сам я удалюсь на покой и то время, которое отнимают у меня мои дворцы и виллы, посвящу отвлеченным занятиям. Тебе достаточно твоего опыта в управлениях государством. Пусть старые люди умирают на покое. Тебе же послужит на славу то, что ты умел даровать высшее богатство людям, которые могут жить и без него”.

Нерон возражал Сенеке. Он уверял философа, что тот еще необходим ему, чтобы удерживать от опасных увлечений молодости и помогать своими советами в управлении государством. Что же касается богатства Сенеки, то Нерон только может стыдиться того, что его вольноотпущенники богаче, чем Сенека. Если б он принял обратно богатства Сенеки и отпустил его, то говорили бы, что философ боится жадности и скупости императора. И неужели достойно мудреца искать славы, унижая своих друзей? В заключение аудиенции Нерон обнял и поцеловал Сенеку, скрывая, как замечает Тацит, разгоревшуюся в нем ненависть под вероломной лаской. Сенеке осталось только благодарить властителя, однако он все-таки стал избегать показываться при дворе и даже реже ездил в Рим, ссылаясь на нездоровье или на занятия философией.

Время от времени, однако, имя Сенеки при дворе произносилось. Враги его не могли успокоиться, пока он был жив, и доносы повторялись. Так, вскоре по удалении Сенеки от двора некто Роман обвинил его вместе с Пизоном в заговоре против Нерона. На этот раз Сенеке удалось отвести от себя подозрение и обратить его на самого доносчика.

Некоторое время спустя у Поппеи родилась дочь. По случаю благополучных родов был устроен целый ряд празднеств. Весь сенат собрался, чтобы поздравить любовницу императора; один гордый Тразея, рискуя возбудить против себя преследование, не явился. Однако под влиянием Сенеки Нерон не только не преследовал его, но, при следующей встрече с философом, заявил, что помирился с Тразеей. Сенека поздравил Нерона.

После знаменитого римского пожара Сенека пожертвовал пострадавшим значительную часть своего состояния; однако, так как с целью отстроить Рим принялись истощать средства других городов Италии и провинций, причем грабили преимущественно храмы и даже похищали статуи богов, Сенека, чтобы отклонить от себя народную злобу за участие в святотатстве, просил у Нерона разрешения уехать в отдаленное поместье. Когда же ему было в этом отказано, он сослался на нервную болезнь и не выходил из дому, не принимая и у себя никого. Это вызвало у Нерона подозрение, и он приказал вольноотпущеннику Клеонику отравить Сенеку. Покушение это не увенчалось успехом, так как Сенека уже давно вел образ жизни, достойный стоического философа, питался только овощами и пил ключевую воду.

Не это ли последнее злодеяние Нерона вызвало полное горечи сто третье письмо к Луцилию: “Каждый день, – пишет своему другу философ, – жди опасности со стороны людей. Укрепись против нее и будь осторожен и внимателен. Никакое бедствие не случается так часто, не поражает так неожиданно, не подкрадывается так незаметно. Прежде чем налетит буря, гремит гром. В строениях, прежде чем они рушатся, слышен треск. Пожар возвещается дымом. Опасность же со стороны людей наступает внезапно, и чем она ближе, тем тщательнее скрыта. Ты горько ошибаешься, если веришь выражению лиц людей, приближающихся к тебе. У них внешность людей, но души звериные. Но и звери страшны лишь в первый момент встречи, а раз он миновал, они не тронут, ибо только нужда заставляет их нападать и только голод или страх вовлекает в битву. Человеку же доставляет наслаждение губить ближнего.

Итак, помни всегда об опасности, угрожающей тебе со стороны людей; но помни также и то, в чем состоят твои обязанности по отношению к людям. Остерегайся их, чтобы они не вредили тебе, но не вреди им сам. Радуйся удаче ближнего, сочувствуй его горю и помни, чего должен ты опасаться и какие чувства должен выказывать сам. Поступая так, ты достигнешь если не того, что тебе не будут вредить, то хотя бы того, что ты не будешь обманут.

Насколько можешь, ищи убежища в философии. Она скроет тебя в своих объятиях. В ее святилище ты безопаснее, чем где-либо. Но не гордись ею: для многих, кто самодовольно и гордо рисовался ею, она послужила источником бедствий. Исправляй с ее помощью свои пороки, но не уличай чужих. Не уклоняйся от общепринятых обычаев, чтобы не казалось, что ты осуждаешь то, чего не делаешь. Можно быть мудрым, не величаясь и не возбуждая к себе зависти”.